Близится конец июля. Я только решила взяться за ум.
Сижу, читаю "Мастера и Маргариту" Булгакова.
Прочитала первую главу. Вторая мне не интересна, я застряла на месте.
Теперь думаю прочитать краткое содержание и успокоиться.

Еще на лето нам задали "Лолиту" Набокова.
Я начала читать, честно. Но после слов про "скипетр страсти" я минут тридцать не могла успокоиться.
Давно мне не было так смешно. В итоге забросила книгу и посмотрела фильм, почитала википедию.
Педофилия. Сопли. Трах.
Неумело написанный трах меня огорчил.

Потом я открыла Евгения Замятина "Мы", это нам тоже задали на лето.
Застряла на середине.
Сначала наш герой любил и трахал О, но потом появилась I, которая рушила его жизнь.
И он все равно шел и трахал I, и как итог лишился О. Я не понимаю, зачем он шел к I, ели она рушила его жизнь и его это бесило? Зачем он шел к ней, если знал что тряпка, не способная отказать?
Я дочитала до середины.
Мне это не нравится.
Но оно явно лучше "Лолиты".
Мне нравится устройство мира.
Секс по талонам, порядок во всем и катастрофически мало времени.
Это по мне. Идеальный мир и никаких страданий.

Забросила программу, стала читать "Сумерки: Новолуние" Стефани Майер.
Море соплей и нытья пришлось перелистывать, но вот взаимоотношения внутри стаи Джейкоба — нечто.
И сам Джейкоб сплошной сгусток боли, пусть и банальной.
Он мне нравится.

Смотрю "house M D" и понимаю, что мне чертовски нравится.
Сам Хаус, эгоистичный, боящийся чувств, полный сарказма и не верящий в Бога.
Но умеющий дружить. Гениальный врач. Гениальный человек.
Наука — это все.

Параллельно с просмотром Хауса пишу конспекты по литературе.
Три уже сделала.

Я помню, что раньше пыталась читать Бредбери и Мураками.
Мне не понравилось. От слова "совсем". Просто не мое.
Просто не люблю.

@темы: город мечтающих книг

---

Мгновения не повторишь и не перемотаешь больше назад — все останется только в памяти.

Я уже не знаю, осталось ли во мне то безумное желание защищать, как рыцарь-мазохист-долбеб.
Я больше не смогу сказать тебе, что ты мое бешеное желание жить. Просто потому что я и без тебя живу.
Кому-либо другому, кстати, я это тоже не скажу. Потому что ты — это ты и тебя никто не заменит.
Ну, и еще потому что ты была моим вдохновением, силой, желанием.
Сейчас я просто есть, я просто живу, я просто помню, и возможно буду помнить. А может быть и забуду когда-нибудь.

Я до сих пор помню твое "паршиво от бессилия".
И то, как ползла по полу, цепляясь за стеночку и ковер, потому что у меня отказали ноги.
И как мы провели тот вечер. И твой крик "Как можно так гулять"?!
Можно. Просто тогда я могла так.
А сейчас — не знаю.
Может быть.

А еще я помню нашу первую неделю.
Три дня все было просто замечательно.
А затем я испугалась и сбежала.
Вернулась спустя четыре месяца и молила о прощении.
Получила.
И затем все было так ослепительно ярко и сильно, что сложно описать.

До сих пор улыбаюсь, когда вспоминаю фразу "дай высохнуть моему телу".

Ты была первым человеком, перед которым я встала на колени.
Правда не хотела тебя терять.
Ты была единственным человеком, которому я сушила волосы.
А еще только ты умела убегать в ванну под ледяной душ.

Бутерброды с чаем, и желание спалить кухню забыть нереально.
И уж точно никогда не забыть твое пьяное признание и подарок на новый год.
Жаль, что я потеряла его. Сейчас все, что у меня осталось от тебя - это фотографии.
Ты такая охуительно красивая.

Я всегда боялась за тебя и переживала.
Я столько раз добегала до черты и сгорала там горсткой пепла.
А еще я знаю, что ты никогда не верила моим признаниям, потому что знала меня лучше, чем я сама.
Но ты ошиблась — я все еще скучаю по тебе иногда.

То, что ты никогда не говорила "это пройдет".
Это важно, правда.

Я покрасилась в ярко-красный первый раз в жизни из-за тебя.
Ты называла меня шутом.
У нас было столько ссор.
Твоя фраза, что у нас столько было, что даже в кино не увидишь.
Ты права.

Иногда мне хочется вернутся немного назад и снова уткнуться лбом тебе в спину.
И сидеть, обнимать, не отпускать, думая, что навсегда.
Но так больше не будет.
Увы.

Все, что случилось между нами — напоминает о войне.

@темы: расскажи мне о своей катастрофе, о людях

---

Этот день у меня не задался с самого утра.

Сначала я проснулась от кошмара и долго мечтала, чтобы это было сном.
А потом встретила почти всю свою семью и с каждым поговорила.

Потом выяснилось что игра не идет.
Я честно и упорно психовала, плакала, удаляла и устанавливала снова.
Ничего не менялось и не меняется даже сейчас.

Потом я начала вызывать Махиро.
Убила на это минут тридцать, но теперь мне хотя бы немного спокойнее.
И не так страшно из-за того сна.
Махиро, видимо, на меня действует успокаивающе.

Я чувствую себя жутко уставшей, измотанной и в добавок ко всему вернулось то чувство когда меня бросила Лави.

Прибейте кто-нибудь, пожалуйста.

@темы: похороните меня за плинтусом

---

Этой ночью у меня были А, К, Л и Г, который я.

Г и К любили друг друга, но боялись сознаться, поэтому были лучшими друзьями, считающими что влюблены безответно. Л был лучший кохай Г. Л был чрезвычайно проницателен и абсолютно точно знал о чувствах Г. А потом в их хрупкий мир ворвался яркий А и почти разрушил его. А и К переспали, А даже любил К, но не судьба, потому что К во время оргазма позвал Г. А разозлился, но поделать ничего не смог, а тем временем Л влюбился в А и это был тотальный пиздец, дело чуть до самоубийства не дошло, но Г успел вовремя.

Еще я помню сцену у бассейна, где Г и Л сидят оба такие безответно влюбленные, страдают, а потом Г срывает голову и он купается в одних трусах по бассейну, а когда вылезает - нет полотенца. Не взял. Приходит добрый К и дает ему полотенце, но появляется А и все портит.

В конце Г и К все же трахались в студии звукозаписи и были счастливы, а А заботился о Л. В конце, после прочтения я была безмерно счастлива и мне хотелось орать: "Ура, ну хоть где-то они потрахались". Так, как я это рассказываю - тут не заметно, но там был обоснуй на каждое действие.

Я искренне счастлива, что все со всеми потрахались и остались счастливы. Я трепетно и нежно люблю К, потому что он ледяной принц. Я люблю взаимосвязь Л и Г. И я не знаю как мне относится к А, потому что он слишком яркий, слишком живой и какой-то огненный брат близнец К.

Я не знаю, к чему, зачем и почему я все это записала сюда, но я люблю мужские поебушки с обоснуем.
Они делают меня счастливее.

@темы: расскажи мне о своей катастрофе

---

У меня есть Махиро.
Я очень его люблю, но редко оповещаю об этом.
У меня к нему — редкие, но сильные, почти настоящие приступы безразличия.
Этой зимой я его серьезно задела, но даже после этого Махиро смог меня простить и не отвернулся.
Когда он пытался привести меня в чувства я его посылала. Я сожалею.
Махиро — единственный человек, который может меня понять, который смирился с моим чертовски эгоистичным характером и тем, что я люблю ругаться матом похлеще, чем уголовники.

Мы много друг другу лгали, но сейчас это стало не нужно.
В тот раз, когда мне было все равно, а Махиро пытался меня остановить — ничего не имело значение, но сейчас я рада, что ты не сдался тогда и что все мне высказал.

Махиро никогда не требует от меня признаний в любви, признаний в вечной дружбе и прочих прелестей,несмотря на то, что я довольно часто хамлю и обижаю его.
Просто он знает, что я его люблю, пусть и по своему.
А еще если послать его нахуй, он потащит меня с собой.

Этот человек принимает меня собой, он один из немногих, кто был рядом когда я несколько дней не могла ходить и была дико голодна. Он тот человек, который знает меня лет с двенадцати. Все это время он терпит меня, поддерживает и мы вместе ругаемся матом, расстраиваемся, учимся, играем, издеваемся над другими, лжем друг другу. Мы через многое прошли вместе и я действительно счастлива, что поле этой зимы у нас получилось помирится. Я была не права. Я бы хотела извинится перед тобой уже давно, но слова нашлись только сейчас, руки дошли только сейчас.

@темы: вальс на костях, о людях

---

У меня так давно не было желания говорить откровенно и просто говорить хоть что-нибудь. Только подростковый максимализм, грубость и хамство. Я довольно долго готовила себя к тому, чтобы прийти сюда, написать простыню текста. Черт, это так сложно и не привычно уже. Там, пока я просто была и выла от обиды, негативных эмоций; я была счастлива, почти каждый день писала эти тексты, а потом неожиданно стало все равно, друзей я назвала знакомыми. Мне безразлично, правда. Я стала лишь счастливее от этого. Но именно по этим ощущениям я скучала. Интересно, как долго я смогу выражать свои мысли и смогу ли вообще?

Мне кажется я встала не на ту дорожку и решила идти дальше не тем человеком, которым являюсь.
И интересуюсь я тоже не теми людьми.

@темы: lautes denken

---

У Норы все тело исписано именами различными — её много и часто использовали различные Боги.
Она постоянно просит Ято призвать ее.
Нора напоминает мне шлюху. Ревнующую, возможно.
Такую красивую и такую ненужную.
Но никто не говорил, что это плохо.
Я люблю Нору. И Ято. И вырезки из манги.
Она так трепетно протягивает этому Богу свои руки, испещренные именами, словно бы прося: "Вот она я. Я вся твоя. Возьми же меня. Я лучше, чем кто-бы то ни был". А он не берет. Хотя выросли они вместе. И войну прошли тоже — вместе. И руки пачкали кровью - вместе. И когда он лежал в крови — она рядом была.
Может быть она и не может заставить его улыбаться, и является прошлым, от которого хочется бежать куда подальше, забыв навсегда, но я не понимаю Ято.

@музыка: Imagine Dragons - Monster

@темы: расскажи мне о своей катастрофе

---

1. Романтика Болевого Шока.

Слишком острые каблуки прохожих впиваются в тротуар Малой улицы и затвердевающие лужи, а воздух исколот зонтами открывающимися.

Только Хром одна в короткой юбке и с мокрыми волосами идет под тихим ливнем улыбаясь, вспоминая и думая.

Зачем? Господи, зачем она еще помнит, этот хриплый голос, мягкие губы, разноцветные глаза и подсохшие со временем улыбки.

Зачем она помнит, как он говорил, что мало ему за эти 9 недель, мало её, яркой такой и далекой, досталось. Как с кем-то там пропадала она постоянно, дробя сердце в мельчайшие швы и мучая его, теплого такого и искреннего, когда в очередной раз другой этот со сталью в глазах целовал кожу ее молочную, бледную.

А теперь вот она только и может, что видеть, как выскакивают из метро красивые и далекие, беря друг друга губами за губы, губами за пальцы. И все такие смеющиеся, милые и цветные, что до тошноты противно становится, но Хром сейчас может только стоять с ними со всеми рядом, да улыбаться беспомощно, потому что у нее теперь уже нет таких губ.

А хочется ей, чтобы поговорить по дороге, которую они переходят на красный, самыми затасканными на свете, M.M., Киоко и Хару, словами и после ударить, пощечину дать хлесткую и обнять следом, но не может она.

У Рокудо ведь внешность переходит в нежность, в это осточертевшее уже за столько времени: "Моя милая Хром".

В нежность, от которой она только и сможет, что вцепится посреди улицы как дурочка ему в куртку и стоять, молчать.

Молчать о своих улыбках деревянных, от которых хочется выброситься в окно, о бессоннице и ладонях изрезанных в кровь для того, чтобы не снилась ночью темной вторая, обнимающая и поддерживающая, дарящая надежду.

Молчит и чувства свои затыкает, говоря, прося их: "Не кричите!", и Рокудо тоже мысленно просит заткнутся, когда чувствует, что в голос его снова влюбляется. Просит зажать себе рот чем-нибудь и сжимает гортань свою, чтобы не разрыдаться.

Прикрывает глаза, тоску немую пряча и какую-то издыхающую пустоту в то время, как молчание их полное боли чувствуется остро очень, и следовало бы его тоже спрятать, но она не может. Не сейчас только, когда внутри у нее все перевернуто, исковеркано, дораздето и вроде как до последней нитки вырвано.

А если и попробует даже, то потом будет очередной чуть ли не крик: "Уходи! Приелась. Не бывает так, чтобы навсегда", и рассказы ее сквозь эти почти что крики о том, что нет без него ничего дальше.

У Хром к Мукуро осталось так много несказанного, что невольно вспоминается ей собственное забитое наглухо из-за хромающего на обе ноги понимания, детство, в котором у нее так много несобранных игрушек и никем не рассказанных добрых, волшебных сказок.

Она уже и не помнит оставила своего любимого медвежонка на полке или брошенным под диваном, когда уходила из этого детства.

Она вместо этого отчетливо-ярко запомнила, как папа сказал, что не любит детей, а мама промолчала просто, не заплакав даже.

Тогда еще маленькая Наги сама затыкала в себе боль и понимала, что не нужна, лишняя, скатываясь по стеночке, спотыкаясь каблучками детских лакированных туфелек о свое же крошечное сердечко.

Когда Хром исполнилось семнадцать она простила уже даже прохожих, которые говорили, что она нужна, а потом брали и проходили.

Простила и друзей, которые не оставив номер телефона будто бы забывали позвонить.
Друзей, к которым она приходила, а ее там и не ждал никто; пыталась о боли своей рассказать, а всем почему-то становилось так смешно.

Всех-всех простила, правда.

Даже подруг своих, которые в дневниках пишут про первый снег, так похожий на манную кашу, не цепляющий саму Хром уже через неделю. Снег, белость которого она не боится запачкать или обидеть.

И девочек хороших, которые не как она, тоже простила.
Простила им переходный возвраст, который они перешли не спотыкаясь, всегда помня где, когда, с кем и под какую музыку в последний раз было.

Простила всех, кроме него и глаз его разноцветных, глубоких и внимательных таких. Потому и выкашливает теперь себя в холодную смешную погоду, кутаясь в плед и готовя себе чай.

Потому каждый новый человек у нее - будущая сдохшая сказка, еще один ее не он.

Только поэтому и пытается попросить Рокудо найти себе место внутри, обижаясь за каждую выщербленную поцелуями щеку, неотданный долг, красивую ложь, любое незнание чего-либо, непротянутые руки и банальное невнимание, что для нее как пневмония.

Сердце паленое, в тромбах все, которое для Хром как пауза между ребер раздавили давно, и от этого стало так пофигу, летать ли во сне, болит ли еще что-то кроме головы и возможно ли потом, утром, встать с кровати.

Хром просто не хватает ластика на все чувства свои, что собираются одиночеством, но теперь уже на подошве сапог замшевых, когда уходит.

Но для Хром это еще не падение в самый низ, после которого разбиваются в кровь. И к Рокудо у нее не любовь, а только первый поцелуй и вся последующая жизнь, прожитая зря, без него.

Рокудо был ее астмой, от которой она избавилась.

И только наедине с собой, Докуро поймет, что упустила что-то важное среди всей этой суматохи. Что что-то она все же потеряла в себе, когда давила все, что могла давить.

2. Какой у тебя номер?

Хром очень хотела бы позвонить Рокудо. Интересно, а какой у него теперь номер?
Никакого. Точно.

Долго умывала лицо после громкого, истеричного смеха. Так обычно высмеивают боль.
Докуро всегда говорили про большой город и про все будет хорошо. А сами даже не могли лечь под поезд и не задрожать. Не испугаться.

После хуевых друзей всегда самые ровные улыбки и абонент недоступен.

Вспоминает, как в быстрых такси добиралась к Хару. Ей, с ровными руками, красивыми глазами, страшно за пьяных водителей и плохие дороги. А Хром даже не загоняется, что вместо душевного разговора она пьет самую дешевую водку. Миура лезла с поцелуями, у нее обветренные губы и самые обычные глаза. Не глубокие, не большие, не маленькие. Иллюзионистка в них даже не тонула, и они не как звезды. Наоборот, очень тусклые, без блеска. Только ей других было не нужно.

Они подруги.
Лучшие.

Лучшая подруга уже рисовала на её груди языком, пила молоко на ключицах, под волосами, а Хром ложилась под форму пальцев. Без ласковых, человечьих слов.
С ней она забывала всех этих в коротких юбках, в коротких гудках. Забывала чужие губы в помаде и ломкие волосы, натуральный цвет которых уже не узнать.

Забывала, что в подъезде в первый раз было больно и грязно на полу. Забывала нежное "Моя милая Хром" и "У тебя самая умелая глотка", полное восхищения и немного удивления в разноцветных, прищуренных глазах.

Помнила, что когда-то тоже были распахнутые глаза, было хорошо и не грустно. Помнила, как хотела заплакать, да вспомнила про нарощенные ресницы и говорила себе: "Слезятся лишь звезды".

Они не собирали друг другу все слова, которые до сердца достают. Чтобы если у кого-то будет кто-то после, было что писать в утренних смс. Не было аллергии на каждое "Алло" с до боли знакомым голосом, и сердце - вовсе не пауза между ребрами.

Ничего личного и лишнего. Никто не привязан настолько, чтобы потом, бледной и плачущей, подводить черту и думать "больше не пущу так близко", чтобы стало еще пару раз больно от коричневых коричных глаз, неотрывно смотрящих в самую душу.

Утром иллюзионистка уехала, так и не рассказав о том, как нелепо выглядит в утренней электричке, и что облака в полседьмого мятые, ласковые и тревожные. Уехала, думая, что Хару проснется и застанет только смятую простынь и, возможно, немного испугается этого.

А потом отходила.
Неделями.

Выходила из себя не на той остановке, зато каждый раз находила новые губы.
Привыкала, что помнить - это не чувство, а всего лишь привкус. Привкус разбитых, выношенных губ, запятнанных духами запястий, правильных книг, фильмов, черт лица.

Просто просыпалась утром и уже не казалась такой красивой, губы пахли стаканом дешевого джин-тоника, а шикарные волосы потускнели. А вот у тетки на рекламном щите всегда классная прическа.
Просто просыпалась утром и высыпала в кружку кофе.

А все зрачки, что она видела и видит, худенькие, карие, красивые до жути, но не идеальные. У них в глазах долбаная зима, хотя стонут в разные стороны они совсем иначе. И взгляды кажутся чужими. Они совсем не похожи на те, не по годам серьезные глаза, что раскололись от боли. Эти веселые карие глаза, которые оказались горькими, но все равно смели смеяться, улыбаться и прятаться от другого, такого-же устало-проницательного взгляда.

Многие не могут ей простить, что она нравится, а они нет, но иллюзионистка только использует новую порцию нежности, давно сбившись со счета, признаваясь в любви еще одной, очередной "не ей". Запечатывает переломанными пальцами в губы, закрепляет синими и красными заколочками по волосам это самое признание, чувствует, что одна, так безнадежно одна, желая всем телом ощутить черты Хару, а нависает над Киоко.

Пытается оторвать лучшие моменты, приклеенные "моментом" к стене вместе с обоями кожи. Живет, как устанавливала программы: далее, далее, готово.

Просыпается. Читает смс-ки из под пальцев рыжей, невинной, которую испортила.
Той, что пишет ей стихи, а потом не может их читать из-за стеснения. Говорит, что слишком интимно и что хотела написать что-то более красивое, а не сухие, царапающие кожу стихи.

Смс-ки от той самой рыжей, что перешла свой переходный возраст, не споткнувшись ни разу. Читает и понимает, что захотелось выпить что-нибудь сильное, крепкое. Но по-прежнему просто надавливает на сердце: ну заткнись же. Просит весну в вену, чтобы счастливой быть и избавиться от этих мечт, которые вряд ли сбудутся.

А после просто получает письмо в конверте, целует глазами знакомый прямой почерк, закидывается из него болью, ни слова не понимает, но уже пофиг.

Осознает, что жить без нее возможно, но только не больше месяца, что подсела на нее и больше не просыпалась.
Не получается положить трубку на Хару и их отношения, потому что слишком быстро надоедают тусклые вечера, люди, одежда на которых дороже, чем ты сам.

Слишком быстро надоедает это чувство. Надоедает эта худая талия и закоченевшие звезды в глазах, волосы, которые как кавычки - цитируют лицо. Приедается это все, и подушки в стену все глуше, а потом то, что гложет, комом в горле встает.

Но рыжая бежит за ней, просит не то прощения, не то прощанья, напрягает разговорами, связки и отношения.
Бросается на кухню босиком следом, втискивает пощечины в выщербленные поцелуями щеки.

А Хром только думает про себя "Господи, да всё что угодно, только больше не спрашивай, куда это я ночью собралась, почему ничего не осталось и где то самое, ради чего хотелось присниться" и мечтает приложить ее льдом с крыши, но вместо этого только отыскивает этой самой "очередной" место внутри.

Она ведь не понимает, что самое больное - это когда уже ничего не болит. Не понимает, что улыбки все уже подсохли давно. Она ведь не виновата, что ее не хочется обнимать за колени, пока спит.

Хром думает, что только в апреле заметила, что глаза у Киоко изжелта-рваные. И останавливается, в очередной раз пытается оставить, отстать, остыть, но она хочет только к Миуре, а потом опускает предлог "к", потому что слишком романтично, ненатурально звучит, и просто хочет.

У Хром полная грудь ада, но она-то выдержит, она-то сильная.
Но вот центр. Люди бегут, айподы задыхаются, зубная паста в раковине становится красной, разъезжаются веки снежные, метро пытается не дрожать, но надрывно плачет скрипка в переходе - и сердце не выдерживает больше. Хром стоит в этих каменных стенах и чуть ли не воет. Она у Хару не была ни первою, ни второю.

Хром ведь научилась узко и деревянно смеяться на потертых партах, пить дни как просроченные лекарства. Привыкла, что каждое утро называется "не кричи". Не просить в телефон людей, которые молчат, которым при других обстоятельствах хочется в лицо кричать "Вы мне никто!", но тихое полумертвое "я скучаю" из динамика телефона разрушает все.

Хром просто не выдерживает и шипит своей рыжей, которой признавалась, "Да пошла ты" и через пару дней тонкими и длинными пальцами набирает "Я тебя не люблю", одновременно с этим западая на любимые запястья, а после зачарованно смотря в эти тихие карие глаза с хриплым и подержанным хрусталем. Зная, что теперь уже не надо прощаться, хотя желание вбить одну руку в другую, только бы не отпускать, никуда не делось. Больше не будет этих историй, от которых ори - не ори, все больно.

Выводы больше не выводят: не нужно искать и понимать, что вот она, еще одна моя "не она", становиться красивым ничем. Больше не приходится чувствовать себя одинокими сидя вдвоем в одной комнате, жалобно поскуливать в спину, разворачиваться и ехать на залив заливать горе, а после просить, чтобы поговорили.

Теперь есть Хару.

3. Верность.

Хибари Кея прячет изрезанные ладони, приступы в 5:30 утра, бессонницу и отсутствие аппетита, давясь отвратительным завтраком от которого весь день жутко кружится голова. Он делает вид, что каждый день - хороший день, не замечает восьми часового опоздания, едких усмешек и подколов, даря Рокудо сотни чужих жизней и океаны крови каждый день.

Десятки раз в день.

Кея мечтает прикасаться к Рокудо. Он кормит иллюзиониста собою, своей душой, на миг становясь сильнее. Спасает от пропасти своей любовью и кормит кровью. Он дает то, что ему нужно, то, о чем Рокудо Мукуро в жизни попросить не смеет, а после собирает себя по кусочкам, потому что иногда даже хищнику бывает больно, пока иллюзионист мнит себя Богом и веселится.

Кея не трахается с кем попало, не предает и не разрывает отношений, потому что так сказал "мастер иллюзий". Хибари уже не отличает фальшивую ложь от правды и рад этому. Все что казалось ему искренним - придумано и записано.

Все, что он может дать, люди называют любовью.

Рокудо Мукуро не нужно просить прощения и забвения, не нужно прятать глаза от чужого страдания. Ему достаточно растягивать тонкие губы в улыбке-усмешке, для того, чтобы ему поверили.

Он любит смеяться в глаза и ненавидит монотонность.

Вечером на кухне, когда Мукуро греет руки о чашку горячего кофе, заранее приготовленного заботливым облаком, и поглядывает на телефон, в ожидании сообщения, пока Кея бьется в агонии, кричит, умирает. Он сгорает заживо в тот момент когда лицо иллюзиониста озаряет улыбка.

Не едкая, не усмешка и не оскал.
Улыбка.

Кея уже мертв.

Совсем неуместным ему кажется смотреть на туман, во время своей смерти, и он отводит взгляд.

- Что с тобой? - непонимающе, немного удивленно.

- Ничего.

Кея не успевает понять, когда его успели опрокинуть на стол, а пролившийся чай больно обжигает, острые короткие ногти сильно впиваются в изрезанные ладони, а разноцветные глаза смотрят со злостью, давая понять, что все Рокудо замечает, а серые просто закрываются.

"Прости" остается непроизнесенным и Рокудо привычно идет в ванну, громко хлопая дверью, пока Кея собирает себя по частям. Иллюзионист сует голову под струю ледяной воды, пряча обиду.

- Заболеешь - я в аптеку не пойду. - едва слышно, сухо, но этого достаточно.

4. Дно.

С каждым днем ты винишь меня в чем-то все больше и больше.

С каждым днем я чувствую все больше боли. Меня съедает пустота и сжигает одиночество.

Закрытые глаза - страшно. Открытые - еще страшнее.

С тобой у меня больше нет воли: я не могу закатить тебе грандиозный скандал или истерику, не могу подойти без разрешения. У меня рука не поднимается бить тебе по больному, доводить. Максимум на что я способна, когда ты рядом - дать слабую, едва заметную пощечину. Ты всегда упрекаешь меня за мои извинения и косяки, а я глупо улыбаюсь, пряча глаза за челкой, чем еще больше тебя злю.

У тебя есть очень острое желание переломать все мои кости, и я в общем-то никак и не возражаю.

Каждую ночь мне снятся бредовые сны, от которых я задыхаюсь, захлебываюсь слезами, а с утра пораньше одолевают приступы тошноты, головокружения и боли. В этих снах я вижу, как на очередном задании тебя убили, ранили или ты просто подвернула ногу, а после получила пулю в лоб и две в коленные чашечки.

Твоя подруга, которой ты доверяешь больше жизни, уже давно перемыла все наши кости и решила, что я тебе не пара. Она постоянно что-то делает и отдаляет нас.
Это страшно.
Она перевирает тебе все мои слова, и в итоге ты узнаешь о себе много нового.

Злишься.
На меня.
Я прошу прощения.
И плевать, что не виновата.

Чем больше любви я тебе отдаю, тем больше ты сомневаешься во мне и моих чувствах, убегая в ванную и засовывая голову под ледяную струю, предварительно закрыв дверь на щеколду, ожидая, когда же наконец я её выбью в очередной раз.

Я вывожу тебя своим потоком оправданий и извинений.

Ты бесишься, хватаешь куртку и убегаешь из дома в -37 градусов, только чтобы не убить меня. Срываешь злость на каком-нибудь левом прохожем и поздней ночью возвращаешься злая, уставшая и замерзшая, возможно раненая, обнаруживая меня заснувшей возле двери. Твои тонкие губы трогает едва заметная улыбка-усмешка, и ты довольная проходишь в комнату, не раздеваясь, падаешь на чистую разобранную постель, зная, что о тебе позаботятся.
Рядом с тобой я чувствую все. И плевать, что все - это боль, волнение и редкая радость, за то, что ты вернулась живой. Что чувствовать - совсем не важно.

Главное чувствовать.
Главное с тобой.

А ты просто люби меня дальше, корми сказками и своими "Прости", сказанными для галочки. Продолжай разбивать мои тайны, разрывать наши души, разрушать меня каждый раз, будто бы нечаянно, строя стены из слов.
Будь со мной, давай.

Будь моими снами, будь моим дном, падением, счастьем. Робким счастьем, созданным из сладкой боли и потерь. Будь моим Богом. Будь моим криком в звенящей тишине, делая больно. Будь со мной, дай мне почувствовать свое падение вниз.

Пытайся убить меня утром, во время завтрака, а я буду дальше искать тебя, стирать контакты из твоего телефона, думая, что так ты не уйдешь. Но тот, кто не уходит, тот и не возвращается, однако мне еще рано это понять. Буду дальше следить за тобой и упускать.

Не замечай моих ночных истерик и ночуй в чужих постелях, сводя меня с ума. Ты всегда можешь поиметь мои чувства, я могу поиметь твое тело, у нас все поровну.
В наших запутанных чувствах все так классно, страшно, опасно, красиво и одновременно ужасно. В нашем мире не место душе, но у нас она есть. Одна на двоих.
Не место доверью, но оно есть, хоть и очень слабое, выражающееся в совместном проживании.

Когда я с тобой, мне кажется, что все мои сны вдруг сбылись, и я хожу шатаясь, спотыкаясь на ровном месте, потому что мы снова вместе. Мне плевать, для кого какая ты. Мне нравится в тебе все. Мне страшно даже подумать, кто из нас хуже. Я и не думаю. Просто иду за тобой следом. Иду за тебя по головам, захлебываясь в чужой крови, в сотый или тысячный раз умираю между твоих расслабленных ног и проклинаю все на свете, потому что ноги ты раздвинула в первый же день.

Каждая из нас свободна ровно на столько, на сколько сильна. Мы почти что равны, но ты чуть-чуть сильнее, и поэтому я тебе подчиняюсь, а ты несешь ответственность за меня. Мы с тобой сильные и нас не заставить склонится, не утопить в собственных грехах. Мы верим в одно: сила - это свобода.

Какой бы силы удары нам не наносили - мы лишь смеемся. Ты - потому что я закрыла тебя в очередной раз, я - потому что ты цела и невредима. Мы стоим в ледяной воде спина к спине и стремимся каждая к своей цели.

Моя цель - ты.
Твоя - свобода.

Мы танцуем на тонком канате, над пропастью чужих ненавидящих взглядов, оступаемся и падаем в чужую боль, но не плачем. Это падение, но не смерть. Ты танцуешь лучше, чем я или звезды. Они все где-то после. После тебя. Они всего лишь гости в том мире, в отличии от тебя. Мы, кажется, обречены, и нас никому не спасти, и назад пути уже нет, моя жизнь сгорает вместе с тобой, а твоя со мной, да?

Ты как опасный паразит, проникаешь в мою душу и плоть смертельной болезнью, и я схожу с ума, мерзну. Ты как вирус, попавший мне в кровь, от тебя я не смогу избавится. У меня не хватит силы оставить тебя, а тебе смелости отказаться от меня.

Разбитые губы на которых затаился страх потери, красный след на щеке, сломанные ребра и ни единого упрека во взгляде. Только страх потерять тебя, и эти секунды, пока ты молчишь, ножами вонзаются мне в грудь, как плата за непослушание. Страх остаться неуслышанной. А твои глаза спрятаны за челкой, и ты мечтаешь отказаться, послать к черту, но не можешь. Тебе хочется провалиться и никогда не возвращать все назад.

Увы, я тебя не отпущу. Подхожу, убираю волосы с глаз и мягко касаюсь своими теплыми разбитыми губами твоих, различия между нами исчезают, и я получаю гораздо больше, чем просто прощение, когда ты углубляешь этот поцелуй, кусая и без того разбитые губы. На эти екунды ты уже не боишься, и на тебе нет бремени ответственности, помеха исчезает, и я через строй твои масок поднимаюсь в мир своих сказок, забирая их с собою на веки. А после я плачу, чтобы ты поняла, что такое "больно", но, увы, видимо, безрезультатно.

Я люблю, но не любима и поэтому гнию заживо, раз за разом отчаянно собирая себя из осколков, чтобы подарить тебе. Тихонько закрываю глаза, лежа на диване, задыхаясь от очередного кошмара, сжигаемая одиночеством, и ты все же протягиваешь мне руку, становясь моей обителью в этом мире, ты даешь мне все что нужно, позволяешь оглянутся назад, к былым временам, и возвращаешь обратно.

Ты стала моим наваждением, ты снишься мне, ты мое откровение, с тобой нет запретов.
Ты вплавляешь металл в мое сердце своим молчанием и безразличием.

Я прикасаюсь к тебе, а ты только громко и пошло стонешь, я признаюсь и получаю в ответ молчание, и, кажется, стоит тебя убить, но не хочу, не могу, не буду. Без тебя я не смогу чувствовать.

5. Слишком поздно.

Когда тихое "Прости" разрезает вечернюю тишину комнаты, Мукуро начинает ненавидеть себя. И безумно хочется дать Саваде пощечину и накричать, чтобы не смел больше просить прощения, когда не виноват, но выходит сказать только: "Тебе не за что просить прощения".

Тсунаеши в ответ на это начнет говорить, какой он плохой и что совсем не заботится о Мукуро, а тот лишь вздыхает и поражается тому, как Савада еще не понял, что в их очередной ссоре виноват вовсе не он, а сам Мукуро, который и спровоцировал её из-за своего характера, который почему-то так нравится Саваде.

Тсуна лишь кладет свою маленькую, теплую ладонь поверх ладони Мукуро и тихо говорит: "Не вини себя, Мукуро-кун". И Рокудо очень хочется сказать "Я действительно виноват", но тогда Юное Небо будет винить себя еще больше, и ему ничего не остается, кроме как ответить "прощаю", жалея, что не умер в тюрьме Вендиче или не получил пулю во время какой-нибудь очередной разборки.

Придя домой после очередного задания по устранению враждебной семьи, когда Савада закатывает ему очередную истерику, Мукуро начинает задумываться о том, что лучше бы он возвращался в старый, полуразрушенный Кокуе-Ленд, где ему все время будет надоедать милая Хром с очередным "Мукуро-сама, я волновалась за Вас", а Кен и Чикуса будут вести себя безразлично, но если что-то будет нужно, они сделают все.

За ужином иллюзионист пытается завести хоть какую-нибудь беседу, но, увы, разговор никак не складывается, и он сдается, уже заранее зная, что потом оба будут винить себя: один - за то, что так быстро сдался, второй - что не уделил должного внимания.

Со временем иллюзионист будет все чаще и чаще замечать, как Савада намекает ему на секс и даже пытается соблазнять, но, увы, получает отказы и начинает обижаться. И поначалу Мукуро искренне недоумевает, как босс столь крупной мафиозной семьи как Вонгола никак не может понять, что он - Туман - попросту боится опорочить чистое, светлое и невинное Небо.

В день, когда Савада вновь закатывает истерику, Рокудо срывается и кричит на него, взглядом прося прекратить, успокоиться, но его мольбы остаются неуслышанными, и истерика длится еще пару часов, за которые Рокудо начинает думать, что все это ему уже порядком поднадоело.

Ближе к ночи, когда все уже более-менее нормализовалось, Савада в очередной раз усаживается к Рокудо на колени, намеренно ерзая и прося, чтобы тот его трахнул.
Понимание того, что портить уже нечего, а Небо давно ведет себя как шлюшка, коих у Рокудо было превеликое множество, приходит вовсе не неожиданно.

Мукуро сдержанно снимает со своих коленей Саваду и уходит прогуляться, чтобы не убить того на месте.

Возвращаясь обратно под утро, иллюзионист оповещает Саваду о том, что тот ему больше не нужен и они расстаются, слыша в ответ "Дурак". Такое детское, искреннее, невинное. В голосе узнается обида и тот Савада, какой был раньше, но иллюзионист знает, что это просто обман.

Менять что-то уже слишком поздно.

6. Не забуду.

Идет второй час ночи, то время, когда я остаюсь со своими тараканами в голове один на один. Снова о чём-то думаю и пишу тебе очередное письмо, которое как всегда не смогу потом отправить.

Я всегда писала тебе письма, но никогда не могла отправить хотя бы одно.

Я писала и писала, а потом отходила, перечитывала, понимала, что это полный бред, за который я потом годами буду краснеть перед тобой, и начинала думать о том, почему же этот бред возник в моей голове.

Половина моих писем не доживала до утра - нещадно разрывалась, сжигалась, выбрасывалась, сминалась и просто терялась.

Раз не доживала, значит - не судьба.

И, наверное, не судьба нам еще раз проснуться в одной постели и встретить рассвет, а я ведь все еще жду, что ты заглянешь ко мне на огонек, на горячий чаек часов так в пять утра, улыбнешься снова так сухо, понимающе и по-доброму, обнимешь, чтобы не мерзла больше.

Твои объятия всегда были теплыми. Наверное, знал, у кого брать тепла взаймы, чтобы растопить. Сам себя толкал в пропасть. Ради меня.
Идиот.

Я ведь все еще жду, что разбудишь своим ночным визитом, избавив от кошмара, от страха.

Ты всегда умел понимать без слов, читать между строк, разбивать мои тайны и разрывать чужие души в клочья, если так нужно. Но сейчас для тебя уже все позабыто и остыло.

Так должно было стать лучше для нас обоих.

Наверное, я все же была слишком жестока, груба, цинична и зря постоянно в душу плевала в твою. А ты все равно всегда думал обо мне намного лучше и меня в этом убедить пытался, душу свою выворачивал наизнанку, только чтобы мне было мягче.

Мне иногда кажется, что ночь нужна не для того, чтобы попытаться поспать, а для того, чтобы свои же мысли терзали и медленно сводили с ума или убивали, но, увы, утро всегда приходит так не вовремя и убивает все, оставляя только оболочку, поглощая меня изнутри.

Я ничего не чувствую, я просто просыпаюсь. Все на своих местах: книги, учебники так же валяются на столе, телефон лежит там, где вчера был брошен, компьютер медленно покрывается аллегорной пылью, от которой не спасают даже салфетки для оргтехники.

Со времени твоего ухода многое изменилось: я теперь живу совсем одна, вообще не готовлю, редко убираюсь, часто слушаю музыку и иногда прихожу домой с рассветом, потому что даже мне иногда бывает невыносимо одиноко.

Это было просто. Это было где-то. Ты просто ушел, а я осталась смотреть на солнце и больше никогда не видела света. Я каждую ночь смотрю на звезды, но по-прежнему не стала поэтом.

Кроме тебя некому вспомнить то, что я есть на свете, но и тебя самого уже давно нету.

Я ведь до сих пор не могу забыть твои глаза и поверить, что не увижу тебя больше никогда. Нас теперь разделяет вечность, и время тоже против нас.

Но, черт, мы ведь так любили игры без правил, мечты у окон разбитых домов, смотреть на мир сквозь разбитые стекла и шоколадные шарики.

Это ты дал мне попробовать эту восхитительную сладость. Просто как-то в очередной раз, в самое обычное утро, заявился ко мне, разбудил и, чтобы как-то загладить вину за прерванный сон, принес эти маленькие шарики с собой.

Мы съели их за час. Ты так и не узнал, что прервал кошмар. Я до сих пор вижу тебя во снах, вижу, как ты уходишь. Наверное, сон был вещим.

Только ты никогда не выглядел печально в моих черно-белых снах.

Ты помнишь, как мы познакомились?

"Я - нет" прозвучало бы гораздо лучше, но все-таки помню. Я стояла в магазине с какой-то незнакомой для тебя девушкой, которую называла когда-то давно подругой, выбирала коробку конфет, а ты уронил передо мной все свои небьющиеся покупки, и мы вместе их собирали, пока я прекрасно вписывалась в твой план.

Телефонами мы так и не обменялись, а потом ты встретил меня в рядовом кафе совершенно одну, но уронить было нечего.

Тебе.

Ты совсем не знал Бродского, но я рассказывала тебе о нем, а потом мы разговаривали об Агате, которая Кристи, девушках в цвету, Мураками и Паланике, об аниме и о детках, которые в школу бегут к восьми, а к девяти сбегают, о подростковых проблемах и самих подростках, которые лазают по теплотрассам, вытаскивают кошельки из сумок, угрожают ножом таксистам и поджигают бездомных ночами.

Я всегда закрывала двери, а ты всегда стучался, и я пыталась объясниться словами, но ты и так понимал, что никогда не будешь безусловно забыт мной.

Я так часто не ждала тебя, убегала и посылала. А ты всегда срывался за мной зверем и если падал, то обязательно вставал и, когда догонял, объяснял, что все в моих руках и слабым только страх.

Никогда не могла найти ответ на твои слова и пыталась переработать в себе свои чувства. Просто так.

Вместе мы могли все. Нас было много - двое. Ты и я. Вместе мы стреляли в спины тех, кто уходил.

Только ты брал меня за руку, чтобы бежать, учил падать, вставать, плакать и ждать, пока сам сгорал пеплом дотла. Ты научил меня, что на осколках долго не просидеть.

Ты любил сочинять дурацкие стихи и песни, просто так - для себя, а я выпрашивала показать мне их, и потом мы играли их на гитаре. Вместе.

Я никогда не умела танцевать сложные танцы и всегда выбирала что-то попроще, но ты однажды сказал, что такие, как я, должны танцевать танго. На тот вечер программа была проста и предопределена твоими словами "Ну а хрена ли там танцевать?!", после которых я надела длинное платье и высокий каблук, а потом весь вечер не сводила с тебя глаз и старалась двигаться в такт.

В тот вечер я поняла, что вся наша жизнь - огромный танцпол, и что партнеров нам сует Люцифер.

Без тебя теперь уже бреду, куда пожелаю, не видя дороги. На автомате. Сама уже давлюсь крепким кофе и немного грустью.

Я не забуду твои черты, твои грехи, твои руки. Я не забуду, каким ты был бесстрашным и живым. Я всегда буду помнить, как мы страдали не так, как я смеялась тебе в глаза и ты тоже.

Я по-прежнему пишу тебе письма, а потом стираю их, делаю недошедшими, не отправленными, потому что они бессмысленные, сумасшедшие, безличные.

Сейчас я дышу неровно, нервно, сдуваю с писем пыль и опять размазала тени, обняла руками колени. Злюсь, скрипя зубами от того, что кроме себя и винить-то больше некого и "вчера" уже не воскреснет.

Ты был для меня цветом глаз и слабостью коленей. Это ты замкнул цепь знакомых фраз и совпадений. Именно твое имя липло на губах и повторяться хотело. У нас с тобой все вредные привычки были на двоих, только вот мы не говорили об этом вслух.

Когда-то ты умел говорить годами.

Я не забуду.
Для меня нет никого важнее.

7. Мне тоже страшно.

Эй, Тсунаеши-кун, а ты знаешь, что я король дураков? Так виртуозно обманываю и всех заставляю верить в свои иллюзии, но себя не могу обмануть.

Мне очень не нравится, что я не могу дать тебе нужные чувства, я боюсь, что ты никогда не поймешь, почему я так веду себя и так отношусь к тебе.

Я ненавижу себя за то, что не могу вернуть то время, когда мы и понятия не имели, что вообще можем ссориться друг с другом.

Я думаю, что ты не будешь счастлив со мной и замёрзнешь, а у меня ведь не хватит сил, чтобы растопить тебя. Я ведь жуткий эгоист и совсем не умею не обращать внимания на свои чувства, зато вот с твоими повеселился на славу.

Ведь только мои чувства - единственное, что не является иллюзией. Так я думал, но сейчас несмотря на твое глупое поведение я все равно воспринимаю тебя всерьез.

Прости меня, за то, что каждый раз когда ты был почти готов забыть, я появлялся и вмиг разрушал построенную тобою стену. Я буду молчать и хранить в тайне, что благодарен тебе, ведь ты никогда не знаешь, что творится в моей голове.

Давай ты воскресишь прошлое, эмоции.

Ты ведь привык уже, что я редко отвечаю, да?

Эй, Савада, мне тоже страшно.

8. Не вместе.

Эй, посмотри на них. Что ты с ними сделал? В кого ты их всех превратил? Да они же теперь больные, невменяемые, непредсказуемые. Неуправляемые и потому больше не любимые, такие ненавистные тебе. Верно?

Это ты, это все ты поделился с ними своими чертовски опасными знаниями и поселил в их головах опасные мысли. Это ты расковырял их суть изнутри, это ты разрушил их.

Теперь они определенно вне каких сомнений не в себе. Они теперь люди с больным сознанием, с вечными конфликтами, не способные даже в некоторые моменты отличиться.

Ты подавил и пропитал их страхом смерти. Вокруг них всегда была смерть первым, смерть неверным. Смерть и правым и левым, всем.

Ты - стал для них Богом, логику которого им никогда не познать. Богом, к которому они больше не могут прикоснуться. Богом, который больше не понимает их - обложившихся твоими законами.

Они ненавидят.
Тебя.

Ненавидят эти стены обшарпанные, все, что их окружает.
А я вот ненавижу твое постоянство в самовлюбленности и безразличие, хоть и знаю, что такая же убогая.

А я знаю, что ты никогда Богом не был, а только притворялся умело убеждая в этом и окружающих, но никак не мог обмануть самого себя.
Выше чем мог, ты подняться не смог. Все время только искал какой-то глупый, никому не нужный смысл, познавал толк непонятно в чем.

А ведь был когда-то нашим счастьем, нашим сном, нашим дном, нашим злом. Был с нами.

С ними и со мной.

А потом стал падать вниз и не чувствовал насколько счастлив и чист.

Тебе можно поаплодировать. Они вот стоя поаплодировали. Скажи, это было для тебя самым прекрасным моментом или все эти люди зря старались?

Неужели они зря убивали, выворачивались наизнанку, становились пустыми и самими собой заброшенными? Они же ведь даже себе не верили ради тебя.

Тебе этого было мало?!

Если все и правда так - убей их лучше . Хотя, тебе то это не надо, а их руки - по локоть в крови которые, уже никогда не отмыть и их ПсевдоБог больше не с ними.

Весь такой чистый, но разлагающийся, голову вверх подними. Ах да. Зачем тебе это. Ты же и есть Бог, тебе же не увидеть небо и звезды, не забыть кто ты.

Ты же снова всю ночь и весь день летаешь, другие миры взрываешь, в надежде на то, что то, что ты ищешь где-то рядом.

А эти - они в грязи поколено и все равно тянутся к свету, прожигая твою спину холодными, обозленными, молящими, невидящими и ненавидящими взглядами да кричат во все горло:

- Не смей покидать нас!

И только один из них подвешенный - не достает ногами до земли, пока я в очередной раз запуталась в твоих поступках.

А ты там все летаешь, звезды взрываешь, да не надо мной только. И запахи страсти тебя не ко мне влекут и ладони твои не ко мне уже прикасаются.

Мы хоть и рядом, да не вместе.

Потому то я одна голыми ступнями в пол - на самое дно. Меня назад уже не отпустит - выхода нет и когда твои руки ниже бедра, потому что так надо, мне становится скучно.

Думаю, ты не достоин жизни, но я свои руки в твоей крови - больше никогда. Слова не прикроют ничтожности твоей личности. Мне больше не оправдать тебя ни перед искалеченными душами их, ни перед собой.

Мы, наверное, должны бы были быть с тобой одной мыслью и мечта у нас должна была быть общей - одна на двоих, наши души должны были слиться, да только нас больше нет.

Меня - можешь покинуть. Я уже знаю, что значит быть старой и не чувствовать боли, уходить от удара. Знаю, что значит твое молчание.

Я вижу в твоих глазах смерть и чувствую твою ярость, вместо дыхания, потому что слова оказались бесполезны. Теперь я знаю - все это, все что мы натворили - было никому не нужно.

Теперь я знаю, что стала безразличной, потому что отдавала себя даром. Теперь легко так улыбаться, показывать тебе зубы. Я же знаю, что значит не делать добра, не трепать твои нервы. Узнала всех " люблю тебя" цену и все правила игры, сладость измены.

Я же хорошая девочка. Помнишь того близкого друга, который захотел предать, а я не была против? Он ко мне и пистолет к твоему затылку - это все бумажная верность. Не бойся, все будет быстро - выстрел и больше тебя нет.

Не бойся, я больше не буду за твоей спиной стоять, потому что быть - это рефлекс.

9. Простуда чувствами.

У Хром в сумочке куча исписанных бумажек и салфеток с номерами едва знакомых ей людей, подсунутых ей в ресторане, деньги и дорогой парфюм. Эти люди всегда оставляют ей номера мобильных телефонов, е-мейлы и даже свои адреса потому, что свой номер Хром никому не говорит. Они не понимают, что она адская иллюзионистка, которая способна по щелчку фальшиво задушить их всех разом, а они поверят и перестанут дышать уже реально.

Они этого не знают и поэтому продолжают окидывать ее похотливыми, быстрыми взглядами, когда она проходит по улице, доказывать свою любовь, говорить о ней, посвящать стихи, вдохновляться от Хром, которая, несмотря на то, что ей ничего из этого не нужно, всегда находит способ улыбаться. Ее их слова и поступки не цепляют, не задевают.

Хром задеть и зацепить может только Хару, когда ругает за дерзость да чашку ее целует, проверяя, насколько она горячая, и никогда не говорит о любви, потому что думает, что иллюзионистка в этом не нуждается. Хару-то знает, что любовь - не такое чувство, которое любит, когда о нем отзываются.

А Хром начинает каждый день с мысли, что вдруг они сегодня не встретятся, и понимает, что была права только к полуночи где-то, искренне не верится в то, что не получилось ничего, ведь так хотелось, чтобы это все навечно или хотя бы на жизнь.

И только после бессонной ночи Хром понимает, что о любви она только слышала, когда кто-то пел, когда в фильмах признаниями сыпал, когда в сравнениях тонули от чувств герои книг, когда дождь или снег нечаянно выпал и ей кто-то сказал, что она существует.

А она только по ластикам с сердечками ее узнавала, по глазам карим, напоминающим нежность в раю, и мечтам, на осколках выросшим.

Докуро быстро берет себя в руки, приходит в себя, хотя из себя она и не уходила никогда, зачеркивает все, что понадумала, потому что на ней места нет для ран и вообще у нее сердце снежное, как у Кая, а не нежное Герды. Решается залюбить Миуру кем-то, кто не знает, что ее голос хриплый не от возбуждения, а от простуды хуже стал.

Нелюдимой зимой Хром себя совсем не жалеет, захлопывает ненужные книги, не борется, словно Миура нужна, потому что понимает, что это жалость к себе и усталость простая, не пишет Хару опостылевшие sms, не дает и намека на чувства, оставляя все как есть, это, наверное, ее месть.

Хром забывает Миуру в кофте потеплее. Она без девяти минут как счастлива, только бы Миура ушла, пожалуйста, быстрей. Ведь эти лица так быстро наскучат, без ее настолько теплых глаз, которые хочется запомнить получше, и пусть греют, когда хотят, но только не сейчас.

Хром отпускает, словно были знакомыми и влюблёнными, и молчания лишёнными, теряет ее, словно и не находила никогда, и закрывается, больше не заводясь от отказов, решившись на потери себя, избытка соленой влаги и чувств своих, спокойно отвечая на кривые расспросы Киоко.

Только иногда воспоминания, внутри которых купаются мечты, приходят, и часто с песнями, и тогда эти настоящие дни, которые без прошлого кажутся иллюзионистке чрезмерно пресными, катастрофически давно пустыми, как и она сама.

И в памяти ее, запитой горьким чаем, жил когда-то кто-то постоянный. Хару не была нежная, не была случайной, она просто когда-то была, а теперь стала девушкой, которая теперь не чья-то девушка.

Воспоминания у Хром не часто с кем-то. Хару ушла, и они тоже ушли, но память-то возвращается, а вот чувства нет. Докуро думает, что хотя бы с Киоко хотела бы на "ты", а потом понимает, что зря думает, что будут у нее новые, которые изменят и простят. Нет, они придут, конечно, с новыми погодами, но освободить из клетки чувств не смогут.

Ее воспоминания бесчисленны, но сколько в них важных, лучше не считать, числами ведь не запомнить и именами тоже. Хром просто рядом с Миурой, если той это нужно. Хром сильнее своих эмоций, и глаза не скроют интерес.

Киоко смотрится не в глаза, а на глаза, и это не больное и не лишнее. Совсем как в детстве, когда Докуро любила любых, кто в ответ улыбался бессмысленно. Она не хочет знать и встречать людей больше - не научилась их спины без слез провожать. Устала от людей.

И Хром видит, понимает, что для Киоко нормально, когда все ненормально, гордость не пунктуальна, а сама Хром не идеальна. И прощение лучше прощания для обоих, хоть и не придумать новые секреты за это, снова бесполезное лето. Хром не говорила Киоко о том, что она не из тех, кто ломает запреты.

С Хару им недолго вдвоем дышалось, за все то время Хром много от чего отбивалась и самой любимой своей свободы лишалась, но за всю свою жизнь только с кареглазой так смеялась, что ей сказали, будто бы поменялась, но тогда иллюзиониста и мнений чужих не боялась, поэтому после Миуры только усталость.

Докуро не верит ни в какие возвращения: пробовать снова без толку, потому что, начиная дорогу с прощения - ни нового не будет, ни другого. Просто иногда книгу их перечитать хочется, но не дочитать вконец, а придумать, а о титрах к фильму пусть кто-нибудь другой позаботится.

По городу ходят слухи, которые режут душу: Киоко со злости так громко кричала про свою ревность, что на улице было слышно. А у Хром до сих пор ведь все сжимается, когда говорят о детях при ней - всегда их мечты с Хару вспоминает, а потом свое ночное, дневное и вообще постоянное в любую погоду "Где твои ладони? Я их согреть хочу".

Она ведь с Хару только сказки читала так, как правильно - по ролям. И эта излишняя сентиментальность стала сильнее по ночам, когда Хром становится совсем не тепло.

А с утра Хром просто дышит и не верит в истории о том, что все встречают свои половинки, что отношениям нужны заминки, что все не решается взглядом, а любовь никогда не становится ядом. Хром просто дышит, и этого пока достаточно.

А Хару зачем-то пытается сниться, даже если иллюзионистке так и не спится, и пока ее сердце боится, Хром бы хотела, чтобы Хару хотя бы так продолжала с ней рядом находиться.

И кто-то ждет невероятного чувства, думает, что отношения - это искусство, кто-то страсть мешает с кровью и BDSM, а Хром просто счастлива плакать любовью, а не солью и блевать стихами.

Вчера Докуро не общалась с лицами, перед которыми так боится ошибиться, потому что ошибка - это смерть.

И иногда ей очень нужно освободиться, чтобы дышать и чувствовать, что Хару где-то есть, но вспоминает, что за страдания свои она должна получить месть, но только вот не знает, какими путями ей идти за Хару, сколько жизней оставить, оставшись с ней, ведь лучше рядом, потому что с Миурой можно быть и взглядом, а Докуро хочет рядом, но пока еще карие хриплые глаза - не ее.

Хром умеет ждать и задыхаясь.

Верит по-прежнему, что Хару о холоде и не вспоминает давно, потому что она там, где лето и хочется только рассвета. Наги тоже любила рассветы, но Хром их не встречает приветами, потому что Хару не к ней в волосы запускает пальцы, не ее мысли греет ароматным голосом, не на нее кидает дорогое внимание и очарование.

Хром уже давно очарована.

Хару не ее, но Хром дышит ей.

Одиночество нравится Хром очень-очень, только с ним она может без устали молчать или кричать, если так хочется, ведь оно так хорошо умеет все понять, а мысли в голове танцуют как-кан, а Хром от них не в силах убежать. И надо с этим справиться.

С одиночеством совсем не хочется на "ты", но приходится, потому что оно так дергает, чаще и больнее, чем просто нерв.

Хром Докуро бы хотелось, чтобы изобрели ластик, который мог бы удалить из памяти всех. Да, Хром хотела бы Хару не знать никак.

Хром Докуро точно знает, что одиночество вовсе не в подоконниках ночью, не в какао в холодных ладошках. Одиночество – это любовь, между прочим, только про одну и немножко, и толку нет убегать от паники.

И ходит такая нормальная, не зареванная, как всегда без изъяна, умело штрихованная, нарисованная, только непонятно, обманом или несовершенствами. И ушло уже ее детство, слегка надломанное детство.

Нет, ее душу терзали разными средствами и, естественно, не без последствий, и, как всегда увидев яркий огонь где-то, она к нему не спешит, ведь от него не согреться. В этом городе, в этой жизни все чужие, и даже Мукуро не тот, кто может помочь, потому что он ей рассказывает только про одиночество.

Хром уже не знает, от чего ее трясет, температурит или ветер такой холодный? Ей ведь не советовали неизвестное не открывать, а так хотелось куска настоящего, волшебного и пьянящего, только вот теперь прошлые призраки преследуют.

Как-то поздновато уже для отрезвляющей взрослости.

Дал бы Хром кто-нибудь чуточку стойкости, чтобы держаться без слабости, без сопливых «пожалуйста», без отрывков оправданности, без болезней и крайностей, чтобы срывы - лишь в ванной по стеклу.

Хром дышит, чтобы помнить.

Не режет время на минуты, не бьет недели на дни, на минуты, не считает нужным часы подгонять, когда отстают: ей на счастье и так было мало выдано времени.

Она взросление исчисляет коленями: сколько падалось, разбивалось ими, сколько подымалось, пока они не зажили.

И свободу она не чувствует, когда что-то теряет. Понимание выбора для нее что-то сложное, но пока выбор не сделан - все возможно.

Когда Хару только ушла, Хром думала поменять всех и все в очередной раз, уехать, но прозрение наступило в среду, в ее нелюбимую и неуместную среду, начала понимать, что не спит, писать на фотографиях самых близких, что не любит.

Хотела первая забыться, да только в неприветливых этих маршрутках и в тридцатиградусную жару ей не согреться было, ведь не держали уже нежные руки и сердце было где-то там, под ногами.

В новой, серой, больной зиме Хром была с новыми и только сапогами.

А Хару всегда смотрела вниз: не любила летать, жила настоящим, а Хром смотрела по сторонам, только когда переходила улицу, не до и не тем более после машин, видела Хару и многочисленные письма, захлебывалась бессилием, отчаяньем, коктейлями и, кажется, лишнего намесила, да так, что навряд ли будет в порядке, потому что все залпом до дна, до сухого остатка.

И так хотелось, чтобы Хару тоже поломалась, по кубикам "Лего", по линиям счастья, по шороху строчек любимых, написанных, сказанных и тут же забытых, по следу от пальцев на чужих мониторах. Тогда бы Миура узнала иллюзионистку заново, попробовала забыться.

Вот только Хару не нужно личное давно, а Хром от этого непривычно, а еще непривычно забыть свое приличие и забывчивость оставить на потом, от этого и нервозность едва заметная.

Хром забыла о мечтаниях, бросила их и, наверное, все вот так пошло под откос, потому что она порвала с чудесами, ведь невозможное невозможно.

Хару не нравилось, как танцует Хром, считала эти танцы слишком откровенными.

Хару такая же, как все, и уходит осенью и без прости, потому что не любит прощаться, ведь если не поцелуй - зря губ студить.

А Хром накрывает холодом. Ей везет на него, и она прощает, что снежные эти завалы она до сих пор сама разбирает, что пальцы по кнопкам, а не по телу, и что Миура так и не заметила их общей привычки: опаздывать по вторникам и ставить будильники даже в выходные, только чтобы проснуться.

Хром и Хару всегда прощаются и часто без прощения, и так, наверное, правильно, без преодоления, привыкли все упрощать, и Хром уже даже думала оставить все и стать счастливой с «никем-то», но это одна жизнь, и каждой любви нужно пройти испытание, и поэтому Хром просто захлебывается снами, надуманными ровно до тех пор, пока Хару из них не уходит, лишая иллюзионистку боли.

Докуро решает убивать себя, пока все не тает, и расплавляет в себе мысли тугие, что кажутся пленкой от старой кассеты, вынимает из себя все самое нежное, разбивает себя перемерзшими нервами и рассортировывает все нежное мимо, по поисковикам и по "интернетам", но все равно помнит Хару до подробностей.

У Хром в сумочке по-прежнему куча исписанных бумажек и салфеток с номерами едва знакомых ей людей, и она по-прежнему не может доверять кому-то, не то что себе, но теперь у нее внутри есть оберегающий от страданий собственный Бог, который помогает ей никогда не сворачивать с выбранных дорог, и она больше не представляет, как можно себя стесняться.

10. _

Хром трудно встать с холодной, грязной земли, она опирается на трезубец, стараясь не упасть обратно - колени в грязи, форма в грязи и крови, все в грязи.

Она думает, что иногда ей дают слишком тяжелые задания.

Металлический запах въедается в кожу и заполняет легкие, нога болит, и в ботинке хлюпает кровь, Хром морщится от боли, но продолжает идти дальше, потому что показывать слабость нельзя.

Когда Рокудо вернулся, вечно дрожащая будто пружинка Хром стала не нужна, и если она остановится - для нее есть замена.

Сейчас она, вся грязная, в крови и пыли, со слезящимися от дыма глазами, с ледяным спокойствием внутри пытается не потерять сознание и вернуться.

Обладательница ярко-красных волос, ожидающая иллюзионистку у входа, смотрит с вызовом, с ненавистью, с радостью, что Мукуро теперь будет принадлежать ей.

В своих силах, в своей победе красноволосая не сомневается ни капли, иллюзионистка истощена почти до предела, даже на ногах стоит с трудом.

- Таким, как ты, рядом с Мукуро нет места, только мешаешь.

Хром понимает, что умирать ей совсем не хочется: ноги становятся легкими, она сама становится легкой, словно ничего и не весит, становится как тень.

У Хром в голове пустота и раздражение — на учителя, на Вонголу, на себя, такую нескладную, неловкую, тонкую, неизящную, ненужную, доверчивую.

На губах М.М застыла усмешка.
Хром не знает, почему она смеется — неужели над ней?
Чем она рассмешила её?
Она — посмешище?

Хром неосознанно облизывает сухие губы и трескается напополам от презрительной усмешки.

Все острые предметы и обломки вокруг самостоятельно поднимаются вверх, летят в М.М, из пола появляются зеленые стебли, не позволяющие жертве сбежать, врастая в каждую клеточку ее тела, засыпают гнилую землю с запахом свежевскопанной могилы в ее рот, проталкивая мешанину грязи, крови и паразитирующих микроорганизмов дальше в глотку, пуская сырые комья по пищеводу. Стебли прорастают в уши, глаза, ноздри и, боже, как же пошло, во все отверстия тела, пока иллюзионистка пытается доказать, что она вовсе не обуза, что она со всем может справиться.

Все заканчивается, и она хочет встать, но ноги затекли. Дрожь, предательская дрожь — по всему телу, а к горлу поступает тошнота, пустота все сильнее рвет ей грудь, добираясь до сердца и легких. Дышать больно. Жить — тоже.

Хром не хочет повторения, не хочет возвращаться назад - она теперь все видит другими глазами, находит в себе силы подняться с колен, расстаться со своими глупыми мечтами и принимает то, что ей никто не поможет, пока она слаба.

И неожиданно становится все равно. Пусть горит все синим пламенем. Она теперь сама себе спаситель.

Волосы выбиваются из прически и разлетаются вокруг лица. Хром выходит на улицу. Ветер приятно треплет волосы, которые за столько времени наконец распущены, сама иллюзионистка почти смеется, запрокидывает голову к солнцу и раскидывает руки в стороны, вдыхает чистый воздух.

Она больше не намерена сражаться за тех, кто предал.

11. Кофе.

Хром поднимает кружку с кофе, подносит ее к лицу, заглядывая внутрь, смотря на подрагивающую маслянистую поверхность и думая, почему Мукуро привлекает мягкая, добрая, игривая, флиртующая в юбочке и чулочках ММ, которая не красивее, чем сама Докуро, просто у нее же есть мягкость, доброта и чулочки.

У Хром же есть только короткая, выцветшая, темно-бледно-зеленая юбочка, дефицит тепла и несомненный талант к убийствам людей при помощи иллюзий.

Пару часов назад она увидела, как Рокудо расстегивал блузку ММ, проводил рукой по ее бедрам, слегка сжимал ягодицы - ему нравились ее стоны и голос. Иллюзионистке нравилась тишина. Глаза Докуро тогда полыхнули необъяснимой ненавистью, и у нее появилось ощущение, что в нее харкнули. Видела это все иллюзионистка от силы секунд пять, может, даже меньше, но в памяти прокручивала эту встречу уже полчаса, если не больше. Эти глаза, эти звуки, эти чувства. От них теперь очень долго не избавиться. Даже сейчас, когда люди вокруг говорят все громче и оживленнее.

Она опустила взгляд и увидела, как ее глаза мрачно отражаются в маслянистой поверхности кофе, крепче сжала руку, заставив жидкость перестать колыхаться. Руки больше не дрожат - все позади.

Иллюзионистка как-то даже не заметила, когда красноволосая подсела к ней за столик, а Мукуро встал рядом, закрыв их иллюзией, чтобы никто из посетителей не смог вмешаться, если у кого-нибудь сорвет крышу, Хром даже не успела подумать, почему ММ так быстро ее нашла и что ей нужно, но руки она сложила на груди, вцепившись пальцами себе в локти. Непонятный жест для этой парочки – то ли пытается защититься, то ли действительно хочет удержать себя в руках в прямом смысле. Скорее всего, просто старается унять дрожь, - так решил Рокудо. Он ошибался.

Хром взглянула на ММ, открыто, спокойно, без страха или наворачивающихся слез, но та не придала этому значения, решила, что иллюзионистка еще просто не понимает, что сейчас будет.

- Мукуро теперь с нами. Нет никакой необходимости в медиуме, - начинает ММ, но продолжить не успевает. Бледные губы Докуро как-то нехорошо кривятся в полуулыбке, совершенно неуместной, по мнению ММ, в сложившейся ситуации.

- Я не претендую на Рокудо, он не принадлежит мне, - говорит Хром и встает, понимая, что зажата в самом углу, край стола врезается ей в бедро, она не очень ловко, бочком, протиснулась мимо иллюзиониста, Мукуро только улыбается, и по его улыбке никогда нельзя понять, о чем он думает. Докуро отдаляется от столика, выходит из кафе, оставляя оплату счета или убийство всех, кто там находится, на этих двоих, которым даже ее шаги и цокот каблуков не слышен: Хром ходит почти бесшумно.

Хром выходит на улицу. Ветер приятно треплет волосы, которые за столько времени наконец - распущены. Хром улыбается людям, которые проходят мимо неё, некоторые улыбаются в ответ. У нее в планах прогулка, долгая, до сладкой боли в ногах и рези в легких, хорошо насытившихся городским, пыльным воздухом. Хром улыбается людям, ей в принципе всё равно. Её не волнуют одинокие мужчины, что могут шагать навстречу издалека или сидеть на скамейках и нагло ее разглядывать - у нее ведь есть коротенькая юбочка.

Она идёт ровным шагом, идет и улыбается. Даже почти смеётся. Губы у нее совсем не соленые и щеки не мокрые. Сейчас весь мир для нее улыбается, и она свободна теперь как никогда раньше, её больше не будет мучить эта теплонищета, только надо еще снять маленькую квартирку и сделать её удобной и уютной для себя, со свободой пришло множество забот, она теперь не нужна Вонголе, не нужна Рокудо, никому кроме себя не нужна, но несмотря на внешнюю хрупкость и тихий нрав, она сильна, она справится, по крайней мере пока свобода не причинила ей никаких неудобств.

Хром улыбается людям, люди улыбаются Хром.

@темы: Ficbook

---

Доктрина Алена Даллеса.

Мы бросим все, что имеем, все золото, всю материальную мощь и ресурсы на оболванивание, и одурачивание людей.

Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв в России хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить... Мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного необратимого угасания его самосознания...

Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отчуждим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, расследованием (исследованием), что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.

Литература, театры, кино, пресса - все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства, мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства - словом, всякой безнравственности.

В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху, незаметно, но активно и постоянно будем способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности, бюрократизм и волокиту возведем в добродетель. Честность и порядочность будем осмеивать - они никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивое предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу, - все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом.

И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества...

Мы будем расшатывать, таким образом, поколение за поколением... Мы будем драться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее.

Директива

Директива Совета национальной безопасности США 20/1 от 18. 08. 1948 г.

“Наши основные цели в отношении России сводятся всего к двум:

а) Свести до минимума мощь и влияние Москвы;

б) Провести коренные изменения в теории и практике внешней политики, которых придерживается правительство, стоящее у власти в России”.

“Наши усилия, чтобы Москва приняла наши концепции, равносильны заявлению: наша цель содержание советской власти. Отправляясь от этой точки зрения, можно сказать. Что эти цели не достижимы без войны, и, следовательно, мы тем самым признаём: наша конечная цель в отношении Советского Союза - война и свержение силой Советской власти.

Во-первых, мы не связаны определённым сроком для достижения наших целей в мирное время.

Во-вторых, мы обоснованно не должны испытать решительно никакого чувства вины, добиваясь уничтожения концепций, несовместимых с международным миром и стабильностью, и замены их КОНЦЕПЦИЯМИ терпимости и международного сотрудничества. Не наше дело раздувать над внутренними последствиями, к каким может привести принятое такого рода концепций в другой стране, равным образом мы не должны думать, что несем хоть какую-нибудь ответственность за эти события. Если советские лидеры сочтут, что растущее более просвещенных концепций международных отношений несовместимо с сохранением власти в России, то это их дело, а не наше дело. Наше дело работать и добиваться того, чтобы там совершились внутренние события”.

Закон Конгресса США “PL 86-90” от17 октября 1959 года.

В соответствии с этим законом США напрямую связывали стратегические перспективы своей национальной безопасности с необходимостью развала России на несколько десятков так называемых независимых государств. И именно Россией назывался в этих документах тогда еще Советский Союз. Очевидно, что для США не составило бы большего труда эксплуатировать почти бесплатно население и сырьевые ресурсы подобных мелких, но независимых государств, а в случае необходимости - добиться желаемого при помощи прямой военной агрессии без риска получить ответный удар.

В последующие годы Закон Конгресса США “PL 86-90” получил тактическое обеспечение и развитие в виде всевозможных директив, доктрин и программ. В частности.
Доктрина “Освобождение”

Она разработана в 1989 году специальным исследовательским центром “Фонд “Наследие” по заказу администрации президента США Буша. Ее суть заключалась в технологиях развала СССР и последующем управлении процессами, происходящими в России

Директива президента Буша по вопросам национальной безопасности, которая появилась в1991 году. В соответствии с этой директивой все регионы мира включая также сферу знаний и отношений, должны рассматриваться как область национальных интересов США на период до 2005 года.
Доктрина “Геополитического плюрализма в постсоветском пространстве”

Она появилась в 1991 году и подразумевает силовое сохранение расчленения Советского Союза и дальнейшее расчленение уже России, с последующей колонизаций постсоветского пространства.
Парижская хартия

Эта секретная программа была принята в 1992 году представителями стран “семерки”.Согласно этой программе необходимо численность народов России сократить к 2005 году на 30 млн. человек.

В 1992 г. население России сократилось на 205 тыс. чел.

В1993 г. на 800 тыс. человек.

В 1994 г. на 1,5 млн. человек, и так далее, тому подобное.

(А. Н. Маюров Заметки по поводу... /Записки собриолога/, Нижний Новгород, 2000 г., стр. 7)
Директива № 13 Министерства обороны США от февраля 1992 года

Директива рассчитана на период действия с 1994 по 1999 годы. В ней, в частности , говорилось, что в ближайшем будущем США станут непререкаемым военно-политическим лидером в мире. И в связи с этим отмечалось, что в случае необходимости, США вправе отказаться от коллективных действий в рамках ООН и могут совершать односторонние военные акции, а также наносить превентивные удары по своему усмотрению. В этом документе, в частности, говорится, что цель НАТО в будущем - вводить миротворческие силы в регионы этнических конфликтов и пограничных разногласий на территории от Атлантики до Урала. Этим же документом отдельными потенциальными объектами обозначаются Сибирь и русская Прибалтика.

В том же 1992 году в Вашингтоне на совместном заседании руководящих органов Всемирного банка и Международного валютного фонда выработана программа по снижению уровня жизни населения России под предлогом проведения жесткой денежно кредитной политики и борьбы с инфляцией
Заявление министра обороны США Уильяма Перри

которое он сделал в 1995 году. В нем он, в частности сказал о том, что если в России произойдет откат реформ, то США применят “военный фактор”.
“Гарвардский проект”

(Изложен в четырехтомнике “Перестройка”, “Реформа”, “Завершение реформы”, “Кольцо Сатурна”)

“Гарвардским проектом” на 1996 - 2000 годы поставлены следующие цели (“Завершение реформ”):
Ликвидация Советской Армии;
Ликвидация России как государства;
Ликвидация атрибутов социализма, вроде бесплатного обучения и медицинского обслуживания и введение атрибутов капитализма: за все надо платить;
Ликвидация сытой и мирной жизни в Ленинграде и Москве;
Ликвидация общественной и государственной собственности и введение частной собственности повсеместно.

По этим планам население России должно быть сокращено в 10 раз - до 30 млн. человек, а территория разделена на 40 - 45 самостоятельных политико-экономических зон и подготовлена для использования англо-саксонской расой.


Послание Президента США Б. Клинтона “О положении страны” от 7. 02.1997 года (извлечения)

“Чтобы подготовить Америку к вступлению в XXI век, мы должны научиться управлять силами, предопределяющими перемены в мире, обеспечивать прочность и надежность руководящей роли Америки на долгие времена.

50 лет назад Америка, проявив дальновидность, руководила созданием институтов, обеспечивших победу в “холодной войне” и сумевших создать развивающуюся мировую экономику. Нам уже удалось устранить множество препятствий и барьеров, разделяющих мир, в котором жили наши родители...”

@темы: вальс на костях

---

Я люблю людей - они вкусные.

В 1894 году мой друг отплыл матросом на пароходе «Такома» под командой капитана Джона Дэвиса. Из Сан-Франциско они приплыли в Гонконг, Китай. По прибытии мой друг и два других матроса сошли на берег и напились. Когда они возвратились корабль уже ушёл. В то время в Китае был голод. Мясо любого сорта стоило от 1 до 3 $ за фунт. Так как более всего страдали бедняки, то все дети до 12 лет были проданы на продовольствие, дабы спасти от голода старших. Мальчик или девочка до 14 лет не были в безопасности на улице. Вы могли заходить в любой магазин и просить бифштекс — и Вам бы приготовили мясо. Вам предоставили бы куски тел мальчика или девочки, если бы Вы только пожелали вырезку из такого мяса. Зад мальчика или девочки является самой вкусной частью тела, он продавался по самой высокой цене. Друг, задержавшийся там, приобрёл вкус к человеческой плоти. При возвращении в Нью-Йорк он захватил двух мальчиков — 7 и 11 лет. Спрятав их в своём отдалённом доме, он держал их связанными в туалете. Несколько раз на дню он шлёпал их, чтобы сделать мясо вкуснее. Первым он убил 11-летнего мальчика, потому что тот был толще и имел больше мяса. Каждая часть тела была разделана, кроме головы, костей и кишок. Его зад он обжаривал в духовке, а остальные части были сварены, прожарены и протушены. Меньший мальчик повторил этот путь. В то время я жил в доме 409 по 100-й Восточной стрит. Друг так часто говорил мне о вкусе человеческой плоти, что я решил попробовать, дабы составить своё мнение. В воскресенье, 3 июня 1928 года, я обратился к Вам по адресу: дом 406, 15-я Западная стрит. Принёс Вам корзину земляники. Мы позавтракали. Грейс сидела на моих коленях и поцеловала меня. Я решил её съесть. Я предложил взять её на праздник. Вы сказали: «Да, она может идти». Я привёл её к пустому дому в Вестчестере, который выбрал загодя.
Когда мы добрались, я велел ей остаться снаружи. Она собирала дикие цветы. Я поднялся наверх и снял всю свою одежду. Я знал, что если начну делать то, что намеревался, то запачкаю её кровью. Когда всё было готово, я подошёл к окну и позвал её. Затем я скрылся в туалете, пока она не вошла в комнату. Когда она увидела меня голым, то закричала и попробовала убежать на лестницу. Я схватил её, а она сказала, что обо всём расскажет маме. Сначала я раздел её догола. Как она пиналась ногами, кусалась и рвалась! Я задушил её, а затем вырезал мягкие части, чтобы отнести к себе в комнаты. Приготовить и съесть. Как сладка и приятна её маленькая задница, зажаренная в духовке! Мне потребовались 9 дней, чтобы полностью съесть её мясо. Я не совокуплялся с нею, хотя и мог бы, если бы захотел. Она умерла девственницей.

Я привёл его на Райкер-авеню. Там есть уединённый дом, недалеко от места, где я его встретил. Я завёл мальчика туда. Раздел его догола, связал ему руки и стопы, заткнул ему рот куском грязной тряпки, найденной мною на свалке. Затем я сжёг его одежду. Выбросил его обувь на свалку. Затем я пошёл обратно, в 2 часа ночи сел в троллейбус до 59-й улицы и оттуда дошёл до дома. На следующий день, в 2 часа пополудни, я взял инструмент — хорошую тяжёлую кошку [плётку-девятихвостку]. Дома сделал. Короткая ручка. Разрезал один из моих ремней пополам, а половинки разрезал на шесть полос восьмидюймовой длины. Я хлестал его по голому заду, пока кровь не побежала по ногам. Я отрезал его уши — нос — разрезал его рот от уха до уха. Выколол ему глаза. Он вскоре умер. Я вонзил нож в его живот, прижался губами к телу и пил его кровь. Я принёс 4 старых мешка из-под картошки и набрал кучу камней. Затем я его разрезал. У меня был с собой саквояж. Я положил нос, уши и несколько кусков его тела в саквояж. Затем я разрезал его туловище напополам. Только пониже пупка. Затем отрезал ноги на 2 дюйма ниже зада. Я положил зад в саквояж вместе с кучей бумаги. Я отрезал его голову — стопы — руки — кисти и ноги по колено. Всё это я сложил в мешки, утяжелённые камнями, завязал их и выбросил в пруды с мутной водой, которые вы увидите вдоль дороги на северный берег. Я пришёл домой с моим мясом. У меня была передняя часть его тела, я люблю лучшее. Его славный маленький жирный зад и пи-пи пожарить в духовке и съесть. Я сделал рагу из его ушей — носа — кусков лица и тела. Я положил луковицы, морковки, турнепс, сельдерей, соль и перец. Это было хорошо. Затем я разделал его зад, отрезал его пи-пи и первым делом вымыл их. Я положил полоски бекона на каждую ягодицу и положил всё в духовку. Затем я взял 4 луковицы и, когда мясо пожарилось в течение четверти часа, влил туда пинту воды для тяжести и положил луковицы. В последующие интервалы я поливал жиром из деревянной ложки его зад. Так мясо становится приятным и сочным. В 2 часа оно приготовилось, стало хорошим и коричневым. Я никогда не ел жареной индейки, которая была бы вполовину так вкусна, как его сладкий жирный маленький зад. За четыре дня я съел каждый кусочек его мяса. Его пи-пи я не смог разжевать и выбросил его в туалет.